|
Франц
Франц. Дозвольте мне сперва отойти в сторонку и
пролить слезу сострадания о моем заблудшем брате. Я бы должен был вечно молчать
о нем — ведь он ваш сын; должен был бы навеки скрыть его позор — ведь он мой
брат, Но повиноваться вам — мой первый, печальный долг, А потому не взыщите…
Старик Моор. О Карл, Карл! Если бы ты знал, как
своим поведением ты терзаешь отцовское сердце!
Карл
Франц читает отцу письмо стряпчего
"твой брат, как видно, дошел до предела в своих
бесчинствах; мне, во всяком случае, не придумать ничего, что уже не было бы
совершено им, но, быть может, его ум окажется изобретательнее моего. Вчера
ночью, сделав долгу на сорок тысяч дукатов…» Недурные карманные денежки, отец!
«…а до того обесчестив дочь богатого банкира и смертельно ранив
на дуэли ее вздыхателя, достойного молодого дворянина, Карл с семью другими
товарищами, которых он вовлек в распутную жизнь, принял знаменательное решение
— бежать от рук правосудия».
Франц(падает ему на
грудь). Презренный, трижды презренный Карл! Разве я не предчувствовал этого еще
в детстве, когда мы услаждали душу молитвами, а он, как преступник от темницы,
отвращал свой взор от божьего храма, таскался за девками, гонял по лугам и
горам с уличными мальчишками и всяким сбродом, выклянчивал у вас монеты и
бросал их в шапку первого встречного нищего? Разве я не предчувствовал этого,
видя, что он охотнее читает жизнеописания Юлия Цезаря[5], Александра Великого и
прочих столь же нечестивых язычников, чем житие кающегося Товия[7]? Сотни раз я
предсказывал вам, — ибо любовь к брату всегда уживалась во мне с сыновним
долгом, — что этот мальчик ввергнет нас в позор и гибель. О, если бы он не
носил имени Мооров! Если б в моем сердце было меньше любви к нему! Безбожная
любовь, которую я не в силах вырвать из своего сердца! Она еще будет свидетельствовать
против меня перед престолом всевышнего.
Этот пылкий дух, что
бродит в мальчике, говаривали вы тогда, делающий его столь чутким ко всему
великому и прекрасному, эта искренность, благодаря которой его душа, как в
зеркале, отражается в его глазах, эта чувствительность, заставляющая его
проливать горючие слезы при виде любого страдания, эта мужественная отвага,
подстрекающая его залезать на вершины столетних дубов и вихрем переноситься
через рвы, изгороди и стремительные потоки, это детское честолюбие, это
непреклонное упорство и прочие блистательные добродетели, расцветающие в сердце
вашего любимца, — о, со временем они сделают из него верного друга, примерного
гражданина, героя, большого, великого человека! Вот и полюбуйтесь теперь, отец!
Пылкий дух развился, окреп — и что за прекрасные плоды принес он!
Полюбуйтесь-ка на эту искренность — как она быстро обернулась наглостью, а
чувствительность — как она пригодилась для воркования с кокетками, как живо
отзывается она на прелести какой-нибудь Фрины[8]. Полюбуйтесь на этот пламенный
дух: за каких-нибудь шесть годков он начисто выжег в нем все масло жизни, и
Карл, еще не расставшись с плотью, призраком бродит по земле, а бесстыдники,
глазея на него, приговаривают: «C’est l’amour qui a fait ça!»[9] Да, полюбуйтесь
на этот смелый, предприимчивый
ум, как он замышляет и осуществляет планы, перед которыми тускнеют геройские
подвиги всех Картушей и Говардов[10]. А то ли ещё будет, когда великолепные
ростки достигнут полной зрелости! Да и можно ли ждать совершенства в столь
нежном возрасте? И, быть может, отец, вы еще доживете до радости видеть его во
главе войска, что квартирует в священной тиши дремучих лесов и наполовину
облегчает усталому путнику тяжесть его ноши! Может быть, вам еще доведется,
прежде чем сойти в могилу, совершить паломничество к памятнику, который он
воздвигнет себе между небом и землей![11] Может быть… О отец, отец, отец! Ищите
себе другое имя, или все мальчишки и торговцы, видевшие на лейпцигском рынке
портрет вашего сынка[12], станут указывать на вас пальцами.
Франц.
Видите, и я могу быть остроумным. Но мой юмор — жало скорпиона… И вот этот
«сухой, заурядный человек», этот «холодный, деревянный Франц» или — не знаю, на
какие там еще милые прозвища вдохновляло вас различие между мною и братом, когда он, сидя на
отцовских коленях, теребил вас за щеки, — этот Франц умрет в родном углу,
истлеет и будет позабыт, в то время как слава того всемирного гения пронесется
от полюса к полюсу! О создатель! (Молитвенно воздевая руки.) Холодный, сухой,
деревянный Франц благодарит тебя за то, что он не таков, как тот!
Франц. Полюбуйтесь же на сыновние чувства вашего любимца! Он душит вас вашим же
отеческим снисхождением, убивает вас вашей же любовью. Он подкупил ваше отчее
сердце, чтобы оно отказалось служить вам. Не станет вас — и он хозяин ваших
земель, властелин своих страстей! Плотина рухнула, и поток его вожделений
мчится, не встречая препон. Поставьте себя на его место! Как часто должен он
призывать смерть на своего отца, на своего брата, безжалостно преграждающих
дорогу его распутству. И это — любовь за любовь? И это — сыновняя благодарность
за отцовскую кротость, когда мгновенному приливу похоти он жертвует десятью
годами вашей жизни, когда, обуреваемый сладострастием, он ставит на карту славу
своих предков, не запятнанную на протяжении семи столетий? И его вы называете
сыном? Отвечайте! Его — своим сыном?
Старик Моор. Безжалостное дитя! Ах, но все же мое
дитя!
Франц
Жалким был бы я игроком, если б мне не удалось отторгнуть сына от отцовского
сердца, будь он прикован к нему даже железными цепями. Я очертил тебя
магическим кругом проклятий, которого ему не переступить! В добрый час, Франц!
Нет больше любимого сынка — поле чисто.
У меня все права быть недовольным природой — и, клянусь честью, я воспользуюсь
ими. Зачем не я первый вышел из материнского чрева?[13] Зачем не единственный?
Зачем природа взвалила на меня это бремя уродства? Именно на меня? Словно она
обанкротилась перед моим рождением.
Почему именно мне достался этот лапландский нос? Этот рот, как у негра? Эти
готтентотские глаза? В самом деле, мне кажется, что она у всех людских пород
взяла самое мерзкое, смешала в кучу и испекла меня из такого теста. Ад и смерть!
Кто дал ей право одарить его всем, все отняв у меня? Разве может кто-нибудь
задобрить ее, еще не родившись, или разобидеть, еще не увидев света? Почему она
так предвзято взялась за дело? Нет, нет! Я несправедлив к ней. Высадив нас,
нагих и жалких, на берегу этого безграничного океана — жизни, она дала нам
изобретательный ум. Плыви, кто может плыть, а неловкий — тони! Меня она ничем
не снабдила в дорогу. Все, чем бы я ни стал, будет делом моих рук. У всех
одинаковые права на большое и малое. Притязание разбивается о притязание,
стремление о стремление, мощь о мощь. Право на стороне победителя, а закон для
нас — лишь пределы наших сил.
Существуют, конечно, некие общепринятые понятия, придуманные людьми, чтобы
поддерживать пульс миропорядка. Честное имя — право же, ценная монета: можно
неплохо поживиться, умело пуская ее в оборот. Совесть — о, это отличное пугало,
чтобы отгонять воробьев от вишневых деревьев, или, вернее, ловко составленный
вексель, который выпутает из беды и банкрота.
Что говорить, весьма похвальные понятия! Дураков они держат в решпекте, чернь
под каблуком, а умникам развязывают руки.
Я выкорчую все, что преграждает мне дорогу к власти. Я буду властелином и силой
добьюсь того, чего мне не добиться располагающей внешностью.
Карл Моор.
Нет! Я не хочу больше об этом думать! Это мне-то сдавить свое тело шнуровкой, а волю
зашнуровать законами? Закон заставляет ползти улиткой и того, кто мог бы
взлететь орлом! Закон не создал ни одного великого человека, лишь свобода
порождает гигантов и высокие порывы.
Шпигельберг. Молчи, молчи! Ты больше не Моор. Не ты ли за бутылкою вина тысячи
раз насмехался над старым скрягой, приговаривая: «Пусть себе копит да
скряжничает, а я буду пить так, что небу станет жарко!» Ты это помнишь? Хе-хе!
Помнишь? Эх ты, бессовестный, жалкий хвастунишка! Это было сказано
по-молодецки, по-дворянски, а нынче…
Карл Моор. Будь проклят ты за
то, что напоминаешь мне об этом! Будь проклят я, что говорил так! Но это я
говорил в винном чаду: сердце не слышало, что болтал язык.
Шпигельберг.
\
К тому, что силы растут с нуждой… Вот почему я никогда не трушу, когда доходит
до крайности. Мужество растет с опасностью: чем туже приходится, тем больше
сил. Судьба, верно, хочет сделать из меня великого человека, раз так упорно ставит
мне преграды.
Амалия. Прочь! О, этот чадолюбивый,
милосердный отец, отдавший сына на
съедение волкам и чудовищам! Сидя дома, он услаждает себя дорогими винами и покоит свое дряхлое тело на пуховых
подушкfх, в то время как его
великий, прекрасный сын - в
тисках нужды! Стыдитесь,
вы, чудовища! Стыдитесь,
драконовы сердца! Вы - позор человечества! Своего
единственного сына...
Франц. Прелестная мечтательница! Как
восхищаюсь я твоим нежным, любящим сердцем! Здесь (касаясь ее груди), здесь царил
Карл, как божество в
своїм храме! Карл стоял перед тобой наяву, Карл являлся тебе в
сновидениях. Вся вселенная
сливалась для тебя в Карле, все отражало его, все твердило о нем.
франц.
Разве ты не надела ему на прощанье брильянтового кольца в залог твоей
верности?.. Но, впрочем,
как устоять юноше
перед прелестями какой-нибудь
блудницы! Кто осудит его, если ему нечего было отдать ей? И
ктому же разве она не заплатила ему с лихвою ласками и объятиями?
Он
глядит из пожелтевших
глаз,
обведенных свинцовыми
кругами, он выдает себя мертвенно-бледным, осунувшимся
лицом, уродливо
заостренными скулами. Вот он бормочет глухим, охрипшим голо-
сом, вот он вопит о себе,
дрожащий, качающийся скелет, он проникает до мозга
костей и сокрушает
мужественную силу юности, вот, вот брызжет он со лба, со
щек, изо рта, со всего
тела гнойной, разъедающей пеной, мерзостно
гнездится
в постыдных скотских
язвах. Тьфу, тьфу! Мне тошно! Нос,
глаза, уши - все
ходит ходуном...
карл Она любит меня!
Любит! Все ее существо встрепенулось, предательские слезы
полились из глаз. Она
любит меня! Несчастный, разве ты это заслужил? Разве я
не стою
здесь, как преступник перед плахой? Не это ли софа, на
которой я
утопал в
блаженстве, обнимая ее?
Не это ли
покои отчего дома?
(Растроганный портретом
отца.) Ты, ты!
Глаза твои извергают
огонь!
Проклятье, проклятье!
Отреченье! Где я?
Ночь перед моими глазами. Кары
господни! Я, я убил его!
(Убегает.)
Амалия (обнимая
его колени). О,
ради бога! Ради
божественного
милосердия! Я ведь больше
не прошу любви! Я
знаю, там, в
вышине, наши
созвездия враждебно бегут
друг друга... Я прошу
лишь смерти! Оставлена,
оставлена!.. Пойми весь
ужас этого слова! Оставлена! Мне не пережить! Ты же
знаешь, ни одной женщине
этого не пережить. Смерть - вот вся
моя мольба!
Взгляни! Мои руки дрожат!
У меня нет сил нанести себе удар. Я боюсь
этого
блестящего острия!.. А
тебе это
так легко, так
легко! Ты ведь
мастер
убивать! Обнажи свой меч
- и я счастлива...
Разбойник Моор. О, я глупец,
мечтавший исправить свет
злодеяниями и
блюсти законы
беззаконием! Я называл это мщением и
правом! Я дерзал,
о
провидение, стачивать
зазубрины твоего меча, сглаживать твои
пристрастия!
Но... О, жалкое
ребячество! Вот я стою у края ужасной
бездны и с воем и
скрежетом зубовным
познаю, что два
человека, мне подобных,
могли бы
разрушить все здание
нравственного миропорядка!
Умилосердись, умилосердись
над мальчишкой,
вздумавшим предупредить твой
суд! Тебе отмщение,
и ты
воздашь! Нет нужды тебе
в руке
человеческой. Правда, я уже не
властен
воротить прошедшее.
Загубленное мною - загублено.
Никогда не восстановить
поверженного! Но я еще
могу умиротворить поруганные
законы, уврачевать
израненный мир. Ты требуешь
жертвы, жертвы, которая
всему человечеству
покажет нерушимое величие
твоей правды. И эта жертва -
я! Я сам
должен
принять смерть за нее.
|